ВАСИЛИЙ БЕТАКИ (1930-2013)

[Эрик М. Кауфман]

23 марта 2013 года в Осере (Франция) скончался русский поэт и переводчик поэзии, литературный критик, сын известного кинохудожника Павла Бетаки, член Союза писателей с 1965 по 1972 год, автор лучших (на мой взгляд) переводов стихов Эдгара Аллана По, победитель всесоюзного конкурса перевода трёх величайших стихотворений По (1971), после эмиграции сотрудник радио "Свобода" и журнала "Континент", один из организаторов переправки в СССР запрещённых русских книг, изданных на Западе, постоянный автор журнала "Звезда" и франкфуртских журналов "Мосты" и "Литературный европеец" — Василий Павлович БЕТАКИ (1930-2013).




УЛЯЛЮМ

Было небо сурово и серо,
листья были так хрупки и сиры,
листья были так вялы и сиры...
Был октябрь. Было горе без меры.
Было так одиноко и сыро
возле озера духов Обера,
в странах странных фантазий Уира —
там, в туманной долине Обера,
в заколдованных чащах Уира.

Вдоль рядов кипарисов-титанов
брел вдвоем я с душою моей,
брел с Психеей, душою моей.
Что-то в сердце моем непрестанно
клокотало сильней и грозней,
бушевало сильней и грозней —
словно серный поток из вулкана
там, где правит холодный Борей,
словно лава в утробе вулкана
там, где полюсом правит Борей.

Наша речь была ровной и серой,
мысли были так хрупки и сиры,
листья памяти — вялы и сиры;
в Ночь Ночей, когда горю нет меры,
не узнали мы странного мира...
(Хоть однажды из нашего мира
мы спускались в долину Обера...
Был октябрь... Было мрачно и сыро...)
Но забыли мы духов Обера,
и вампиров, и чащи Уира...

Звездный круг в предрассветной тревоге,
ночь осенняя шла на ущерб,
ночь туманная шла на ущерб.
И в конце нашей узкой дороги
подымался мерцающий серп,
разливая сиянье, двурогий,
странным светом сверкающий серп —
серп далекой Астарты, двурогий
и алмазно блистающий серп.

И сказал я: "Так льдиста Диана —
лик Астарты теплей и добрей:
в царстве вздохов она всех добрей.
Видя, как эту грудь непрестанно
гложут червь и огонь всех огней,
сквозь созвездие Льва из тумана
нам открыла тропинку лучей,
путь к забвенью — тропинку лучей,
мимо злобного Льва из тумана
вышла с тихим свеченьем очей,
через логово Льва из тумана
к нам с любовью в свеченье очей!"

Но ответила тихо Психея:
"Я не верю сиянью вдали,
этой бледности блеска вдали...
О, спеши же! Не верю звезде я —
улететь, улететь повели!"
Говорила, от страха бледнея
и крыла опустив, и в пыли
волочились они по аллее,
так, что перья купались в пыли,
волочились печально в пыли...

Я ответил: "Оставим сомненья!
Нам навстречу блистают лучи!
Окунись в голубые лучи!
И поверь, что надежд возвращенье
этот свет предвещает в ночи:
посмотри — он мерцает в ночи!
О, доверься, доверься свеченью —
пусть укажут дорогу лучи!
О, поверь в голубое свеченье:
верный путь нам укажут лучи,
что сквозь мрак нам мерцают в ночи!"

Поцелуй успокоил Психею,
и сомненья покинули ум,
мрачным страхом подавленный yм.
И пошли мы — и вдруг на аллее
склеп возник, несказанно угрюм.
"О, сестра, этот склеп так угрюм!
Вижу надпись на створках дверей я...
Почему этот склеп так угрюм?"
И сказала она: "УЛЯЛЮМ...
3десь уснула твоя Улялюм..."

Стало сердце сурово и серо,
словно листья, что хрупки и сиры,
словно листья, что вялы и сиры...
"Помню! — вскрикнул я. — Горю нет меры!
Год назад к водам странного мира
с горькой ношей из нашего мира
шел туда я, где мрачно и сыро...
Что за демоны странного мира
привели нас в долину Обера,
где вампиры и чащи Уира?!
Это — озеро духов Обера,
это — черные чащи Уира!"

Мы воскликнули оба: "Ведь это­ —
милосердие демонов, но
нам теперь показало оно,
что к надежде тропинки нам нет, и
никогда нам узнать не дано
тайн, которых нам знать не дано!
Духи к нам донесли свет планеты,
что в инферно блуждает давно...
Свет мерцающей, грешной планеты,
что в инферно блуждает давно!"


КОЛОКОЛА

1.

Слышишь сани за холмом?
Серебром
радость разливают колокольчики кругом!
Колокольчик льётся, льётся,
пронизав мороз ночной,
звоном в небе отдаётся,
хрусталем вдали смеётся
звёздный рой!
Ритм размеренный храня,
в ритме древних рун звеня,
расплеснулся колокольчик переливом голосов
колокольчик, колокольчик, колокольчик, колокольчик,
звонко-льдистым серебристым переливом голосов!

2.

Слышишь колокол другой,
золотой —
свадебного колокола голос молодой?
Над ночным благоуханьем
гармоничным ликованьем
льется колокола соло:
золотой
звон литой,
мелодичный гул веселый —
как воркующий с голубкой юный голубь под луной!
О, мажор колоколов!
Проливая звуков ливни, затопить он всё готов!
Этот зов,
зов без слов,
в днях грядущих для живущих,
для восторгов вечно нов!
О, качанье и звучанье золотых колоколов!
Колокольных голосов,
колокольных, колокольных, колокольных голосов,
в ритме ясных и согласных колокольных голосов!

3.

Слышишь ты набата звон?
Бронзой он
раскатился и тревогой нарушает сон!
У ночных небес в ушах
грозной бронзой воет страх!
Голос колокола дик:
только крик, крик, крик!!!
Жутко воя,
нн вымаливает в плаче снисхожденье у огня —
у проклятого, глухого, сумасшедшего огня!
Скачет пламя, пламя, пламя
исступлёнными прыжками,
ввысь отчаянно стремится,
чтобы взвиться и кружиться,
алым дымом белый месяц заслоня!
Голоса колоколов,
словно отзвук грозных слов
долетают!
Голоса колоколов
неумолчный жуткий рёв
в недра стонущих ветров
изливают!
Различает слух людской
звон нестройный, беспокойный —
звон, захлёстнутый бедой!
Слух в гудении басов
различает,
как спадает
гул тяжелых голосов:
отдаляется опасность — глуше рёв колоколов,
зов басов,
колокольных, колокольных, колокольных голосов,
в крике, в лязге, в дикой пляске колокольных голосов!

4.

Слышишь, в воздухе ночном
чугуном
колокола реквием разносится кругом?
В замолкающих ночах
нам в сердца вливает страх
угрожающе-спокойный ровный тон.
Каждый звук из глотки ржавой
льётся вдаль холодной лавой,
словно стон.
Это только тем не больно,
кто живёт на колокольне
под крестом —
тем, кто жизнь проводит в звонах
монотонно-приглушённых,
кто восторг находит в том,
что ночной порою нам
камни катит по сердцам!
Не мужчины и не женщины они, а звонари,
и не звери, и не люди все они, а упыри!
А король их тот, кто звоном
славит, славит исступлённо
торжество колоколов!
Ходит грудь его волною,
пляшет он, смеясь и воя,
под пеан колоколов!
Тайну времени хранит он,
в ритме древних рун звонит он,
в торжестве колоколов,
колоколов!
Он, в гуденье голосов,
колокольных голосов,
ритм размеренный храня,
этим звоном похоронным
упивается, звоня!
Рад гуденью голосов,
колокольных голосов,
рад биенью голосов,
колокольных голосов:
колокольных, колокольных, колокольных, колокольных,
колокольных голосов —
и рыданьям и стенаньям колокольных голосов!


ВОРОН

Мрачной полночью бессонной, беспредельно утомлённый,
в книги древние вникал я и, стремясь постичь их суть,
над старинным странным томом задремал, и вдруг сквозь дрёму
стук нежданный в двери дома мне почудился чуть-чуть.
"Это кто-то, — прошептал я, — хочет в гости заглянуть,
просто в гости кто-нибудь".

Так отчётливо я помню: был декабрь глухой и тёмный,
и камин не смел в лицо мне алым отсветом сверкнуть.
Я с тревогой ждал рассвета — в книгах не было ответа,
как на свете жить без света той, кого уж не вернуть:
без Линор, чьё имя мог бы только ангел мне шепнуть
в небесах когда-нибудь.

Шелковое колыханье, шторы пурпурной шуршанье,
страх внушало, сердце сжало, и чтоб страх с души стряхнуть,
стук в груди едва умеря, повторял я, сам не веря:
"Кто-то там стучится в двери, хочет в гости заглянуть,
Поздно так стучится в двери — видно, хочет заглянуть
просто в гости кто-нибудь".

Молча вслушавшись в молчанье, я сказал без колебанья:
"Леди или сэр, простите, но случилось мне вздремнуть.
Не расслышал я вначале — так вы тихо постучали,
так вы робко постучали..." И решился я взглянуть —
распахнул пошире двери, чтобы выйти и взглянуть:
тьма — и хоть бы кто-нибудь!

И стоял я на пороге в изумленье и тревоге, —
так мечтать наш смертный разум никогда не смел дерзнуть...
А немая ночь молчала, тишина не отвечала,
только слово прозвучало — кто мне мог его шепнуть?
Я сказал: "Линор?" — и эхо мне ответ могло шепнуть...
Эхо — или кто-нибудь?

Я в смятенье оглянулся, дверь закрыл и в дом вернулся —
стук неясный повторился, но теперь ясней чуть-чуть...
И сказал себе тогда я: "А, теперь я понимаю:
это ветер, налетая, хочет ставни распахнуть!
Ну конечно, это ветер хочет ставни распахнуть..."
Ветер — или кто-нибудь?

Но едва окно открыл я, — вдруг, расправив гордо крылья,
перья чёрные взъероша и выпячивая грудь,
шагом вышел из-за штор он, с видом лорда древний ворон, —
и, наверно, счёл за вздор он в знак приветствия кивнуть.
Он взлетел на бюст Паллады, сел и мне забыл кивнуть...
Сел — и хоть бы что-нибудь!

В перья чёрные разряжен, так он мрачен был и важен!
Я невольно улыбнулся, хоть тоска сжимала грудь:
"Право, ты невзрачен с виду, но не дашь себя в обиду,
древний ворон, из Аида совершивший мрачный путь.
Ты скажи мне, как ты звался там, откуда держишь путь?"
Крикнул ворон: "Не вернуть!"

Я не мог не удивиться, что услышал вдруг от птицы
человеческое слово, хоть не понял, в чем тут суть.
Но поверят все, пожалуй, что обычного тут мало:
где, когда еще бывало — кто слыхал когда-нибудь,
чтобы в комнате над дверью ворон сел когда-нибудь,
ворон с кличкой "Не вернуть"?

Словно душу в это слово всю вложив, он замер снова,
чтоб опять молчать сурово и пером не шелохнуть.
"Где друзья? — пробормотал я. — И надежды растерял я...
Только он, кого не звал я, мне теперь терзает грудь...
Утром он в Аид вернётся — и покой вернётся в грудь".
Вдруг он каркнул: "Не вернуть!"

Вздрогнул я от звуков этих — так удачно он ответил.
Я подумал: "Несомненно, он слыхал когда-нибудь
слово это слишком часто, повторял его всечасно
за хозяином несчастным, что не мог и глаз сомкнуть,
чьей последней горькой песней, воплотившей жизни суть,
стало это "Не вернуть!"

И в упор на птицу глядя, кресло к двери и к Палладе
я придвинул, улыбнувшись, хоть тоска сжимала грудь,
сел, раздумывая снова, что же значит это слово,
и на что он так сурово мне пытался намекнуть —
древний, тощий, темный ворон мне пытался намекнуть,
грозно каркнув: "Не вернуть!"

Так сидел я размышляя, тишины не нарушая,
чувствуя, как злобным взором ворон мне пронзает грудь.
И на бархат однотонный, слабым светом озаренный,
головою утомлённой я склонился, чтоб уснуть...
Но её, что так любила здесь на бархате уснуть,
никогда уж не вернуть!

Вдруг — как звон шагов по плитам на полу, ковром покрытом!
Словно в славе фимиама серафимы держат путь!
"Бог, — вскричал я в исступленье, — шлёт от страсти избавленье!
Пей, о, пей Бальзам Забвенья — и покой вернётся в грудь!
Пей, забудь Линор навеки — и покой вернётся в грудь!"
Каркнул ворон: "Не вернуть!"

"О вещун! Молю — хоть слово! Птица ужаса ночного!
Буря ли тебя загнала, дьявол ли решил швырнуть
в скорбный мир моей пустыни, в дом, где ужас правит ныне, —
в Галааде, близ Святыни, есть бальзам, чтобы заснуть?
Как вернуть покой, скажи мне, чтобы, всё забыв, заснуть?"
Каркнул ворон: "Не вернуть!"

"О вещун! — вскричал я снова. — Птица ужаса ночного!
Заклинаю Небом, Богом — крестный свой окончив путь,
сброшу ли с души я бремя? Отвечай: придёт ли время,
и любимую в Эдеме встречу ль я когда-нибудь?
Вновь её вернуть в объятья суждено ль когда-нибудь?"
Каркнул ворон: "Не вернуть!"

"Слушай, адское созданье! Это слово — знак прощанья!
Вынь из сердца клюв проклятый: в бурю и во мрак — твой путь!
Не роняй пера у двери — лжи твоей я не поверю!
Не хочу, чтоб здесь над дверью сел ты вновь когда-нибудь!
Одиночество былое дай вернуть когда-нибудь!"
Каркнул ворон: "Не вернуть!"

И не вздрогнет, не взлетит он: всё сидит он, всё сидит он,
словно демон в дрёме мрачной, взгляд навек вонзив мне в грудь…
Свет от лампы вниз струится, тень от ворона ложится —
и в тени зловещей птицы суждено душе тонуть…
Никогда из мрака душу, осуждённую тонуть,
не вернуть, о, не вернуть!
_________________
Конечно, я — засасывающая черная дыра хаоса... Но все-таки... я довольно классный!
(с) Хэнк Моуди

Если не встанешь на какую-либо сторону, то становишься врагом для всех.
(с) Раде Шербеджия